5 копеек
Лысый мальчик 5 лет с лимонно желтыми кожей и белками глаз забежал в палату.
— Мама, мы сегодня будем капаться?
— Нет, Антоша — потупив глаза, ответила женщина.
— Ой, как здорово! Значит, я могу целый день гулять с ребятами?
— Да, сынок, иди, играйся.
Мальчик вышел, а его мать расплакалась. У ребенка был гепатит С, занесли его уже тут, в отделении, где любая инфекция для детей смертельно опасна. Для того чтобы поддержать печень и вымыть из крови образовывающийся в избытке билирубин ребенку каждый день нужно было капать литр двести глюкозы. Это значит, что на каждый день нужно было купить 3 бутылки глюкозы, капельницу и 2 шприца. 3 бутылки раствора стояли на подоконнике, там же лежал один шприц…
— Где Антоха, сейчас будем капать — в палату вошла медсестра — о, а где система для капельницы?
— Люда, нет, у меня нет денег на систему, вот, смотри — женщина достала из-под подушки кошелек и открыла его. В кармашек была вложена фотография Антохи, где он загорелый и веселый катался на качелях. Фото сделано всего лишь полгода назад, буквально за месяц до того, как у Антона первый раз носом пошла кровь. В остальном кошелек был пуст. Ни единой банкноты, нет даже мелочи, всю ее Надя потратила на шприц, который сейчас лежал на подоконнике.
— Сочувствую. Ну, раз нет системы, значит не капаемся — медсестра вышла.читать дальше
Надя крутила пустой кошелек в руках. Антоша был ее единственным сыном, его отца Надя не видела после того, как сообщила о своей беременности. Когда пришла беда, и ребенку поставили страшный диагноз «острый лейкоз, нейролейкоз» помочь им было некому. Все накопленные деньги пошли на первый протокол химии. Еду за это время они не покупали ни разу. Питались больничной кашей, на которую и смотреть то было тошно. Но приходилось выбирать: еда или лекарства. И вот настал такой день, когда и на лекарства денег уже не было… не только на лекарства, но и на системы для капельниц. Надя перевернула кошелек и из него со звоном выпала монетка. 5 копеек… Надя крутила монету в руках и почему-то подумала: «Жизнь моего сына стоит десятки тысяч гривен, а я за нее могу заплатить только 5 копеек…»
— Мама, а что это у тебя? — Антон заглядывал в приоткрытую дверь
— Деньги — с ироничной улыбкой ответила Надя. Да, разве можно было назвать эту монету деньгами?
— А отдай ее мне? — Антошка протянул руку. Когда-то у него была копилка, в которую он кидал такие вот монетки, собирая себе на ролики. Копилка первой пала жертвой его болезни, вместо роликов из нее взяли деньги на покупку шприцев для промывания подключички и антибиотиков.
— На, держи! — в Надином голосе было сомнение… А вдруг она найдет где-то хоть гривну и именно этих 5 копеек не хватит на покупку заветной системы для капельницы…
— Мама, а что можно купить за 5 копеек?
— Коробок спичек — ответила Надя с улыбкой. А когда Антоха выбежал из палаты, добавила — чтоб поджечь это отделение и одним махом решить проблему. Что толку от этого отделения, если у меня и еще десятка матерей в кошельке валяется несчастные 5 копеек…
Почему я?
Была глубокая ночь, я открыла глаза. Моя мама сидела рядом с моей кроватью на стуле и не сводила с меня глаз. Под кроватью, давая слабые отблески, стояла настольная лампа. Благодаря ней в палате не было абсолютно темно. Полоска света падала и в коридор. Я смотрела на слабый отблеск на линолеуме коридора и видела еще одну такую же полосу света. Я знала, откуда она — через палату точно так же сидит женщина над своим умирающим ребенком. Сидит уже много ночей подряд, так же, как и моя мать. Сидит не только ночами, но и днем. Не ест, не спит… только сидит и не сводит глаз со своего сына…
Мне было тяжело дышать, я не могла сама повернуться в постели. От постоянного лежания в одной позе тело затекло и не давало уснуть. А мама моя сидя рядом на стуле придремала. Она уже не первые сутки спит вот так вот урывками. Мне не хотелось ее будить, чтобы она перевернула меня, поэтому просто тихонько лежала.
Я смотрела на полоску света из другой палаты и изо всех сил старалась прогнать из головы картину, которую увидела неделю назад…
Меня заносили в отделение на руках, но по пути в палату я увидела тетю Таню. «Вовка жив, жив! Ура!» — я знала, что раз мама моего друга Вовы тут, значит и он здесь, значит он еще жив. Не смотря ни на что, первым делом я попросила тетю Таню сказать Вовке, что я тут, чтоб он пришел, чтоб мы поговорили. Она потупила глаза и сказала:
— Вове плохо, он не сможет прийти.
— Хорошо, тогда я зайду к нему, можно? — Тетя Таня глянула на мою маму, потом на меня… что-то в ее взгляде было пугающее…
— Ира, я думаю, тебе не стоит этого видеть. Ты не понимаешь, Вове ОЧЕНЬ плохо.
— Ну, если его просто нельзя беспокоить, то тогда…
— Нет, его, наверное, уже невозможно побеспокоить… — на глазах тети Тани навернулись слезы.
Вместе с моей мамой они вышли. Я знала, что они пошли к Вове, мне так хотелось пойти с ними. Но я даже сесть сама не могла. Когда мама вернулась, я увидела, что она плачет. «Тебе действительно лучше этого не видеть!» — все, что она успела мне сказать, прежде чем разрыдалась. А я по какой-то детской наивности все еще была убеждена, что ничего с Вовой страшного случиться не могло, что я могу с ним поговорить. Я уговорила маму отнести меня к Вовке.
На кровати лежало тело моего друга. Истощенное тело. На одном глазу наклеена повязка, большая, промокшая кровью и выпирающая вверх. Я уже знала, что глаза под той повязкой нет, его удалили из-за саркомы глазницы, надеясь спасти хотя бы жизнь Вовки. Второй глаз был открыт, зрачок смотрел в какую-то точку на потолке. Меня посадили рядом с Вовой, но он не повернул ко мне взгляд…
— Вовчик, привет! Как дела — я дотронулась до его руки, но он все так же смотрел куда-то в потолок.
— Ириш, он 2 недели назад сидел, смотрел вместе со всеми телевизор, а потом пришел в палату, пожаловался, что голова болит, прилег. Я пошла набрать воды, чтобы дать ему таблетку, а когда пришла, он уже вот так вот смотрел куда-то сквозь меня и не откликался — тетя Таня быстро вытерла слезы — Вовочка, ну посмотри, Ира к тебе пришла! Ну, повернись сюда!
Но Вова не реагировал. Я смотрела на него с ужасом. Неужели это все, что осталось от моего друга, который смешил все отделение своими высказываниями. Например, когда я звала его играть с нами, а он докапывал последние 100 грамм ненавистной химии, он говорил: «Сейчас, прорыгаюсь и приду». Всегда такой веселый, смешливый… 4 года борьбы с саркомой глазницы без малейшего результата. Операция за операцией, но опухоль продолжала расти. Облучение — все равно растет. Химия за химией и в промежутках все равно операции чтобы убрать хотя бы ту часть опухоли, которая могла сдавить мозг. Последние 2 года борьба шла уже не за выздоровление, это было невозможно. Все лечение, все мучения через которые Вовка проходил, были лишь для того, чтобы выиграть у смерти еще пару месяцев. Я узнала об этом только сейчас, до этого я была уверена, что вот закончится химия и Вовка, наконец, выйдет отсюда навсегда, что у него отрастут волосы, которых на голове не было все эти 4 года. Но все, о чем я мечтала, было утопией, опухоль проросла в мозг, Вова впал в кому. Его смерть — дело времени. Принять это было невозможно…
Тетя Таня вышла из палаты, а я все упорнее теребила Вовкину руку и просила: «Вова, посмотри на меня! Пожалуйста!». И вдруг взгляд повернулся ко мне. Совершенно осознанный взгляд! Я сжала его руку: «Вовчик, привет!». В ответ он немного согнул пальцы на руке, пытаясь сжать и мою руку. Он улыбнулся, сделал несколько движений губами, но слов не было слышно. «Вовка, все хорошо! Видишь, я снова здесь! Я игры с собой принесла, поправляйся и будем играть…». В ответ лицо его еще больше растянулось в улыбке, здоровый глаз часто-часто заморгал. Я сидела, что-то рассказывала ему, не отводя взгляда от его лица. В тот момент мне так хотелось верить, что все ошиблись, что кома у него была делом временным и что теперь все пойдет на поправку. Но вдруг Вовин взгляд судорожно ушел вверх, веко закрылось и задрожало. Когда глаз снова открылся, зрачок снова смотрел куда-то в потолок. Я наклонилась над ним, я теребила Вовину руку, я звала его. Но он больше не слышал меня…
С того дня прошла неделя. За это время Вова ни одного раза не пришел в себя, я была последней на кого он хоть как-то отреагировал. Он умирал… умирала и я. Не имея возможности даже сесть самой, я сутками напряженно прислушивалась к тому, что делается там, в Вовкиной палате. Я все еще верила в то, что он обманет смерть и в этот раз. По-другому просто не могло быть!
На улице уже серело, когда я забылась в тяжелом сне. Мне снилось, что я иду по зданию, напоминающему школу. Коридоры были пусты, но в классах были дети. Много детей… я шла, не зная, в какой мне зайти, когда увидела что мимо меня идет Вовчик. Я пошла за ним, решив для себя, что поскольку мне тут все не знакомо, то я зайду в тот же класс, что и Вова. Он открыл двери комнаты, там было много детей разного возраста. Я посмотрела на их лица и поняла, что это те, кто умер в гематологии. Хотя среди них были и те, кто, как я считала, еще жили (хотя как позже выяснилось, все они к той ночи уже погибли). Вовка уверено перешагнул порог…
— Вова, не иди туда, там все мертвые, а ты же еще живой!
— Ира, мне сказали идти сюда, здесь мое место. Вот, смотри — он протянул мне какую-то бумажку — Здесь ясно написано, что мне в этот класс.
— Тогда подожди, я с тобой!
— Покажи твой пропуск — я подала невесть откуда взявшуюся бумажку.
— Нет, тебе не сюда! Тебе надо идти дальше! — Вова вернул мне бумажку.
— Но почему? Я хочу с тобой, я не знаю что там дальше, я лучше тут останусь — я почему-то начала плакать.
— Нет, Ира… это не мы решаем куда идти… — и Вовка улыбнулся, помахал мне рукой и зашел в комнату…
Я проснулась, на душе было неспокойно. Что-то скоро произойдет, я это точно знала. С самого утра у Вовки дела не ладились. Я видела, что медсестры бегают к нему с кислородными подушками… видела капельницы, которые несли к нему в палату. А я… я задыхалась, с каждой минутой, с каждым часов все сильнее. Пока где-то после обеда задыхаясь, не потеряла сознание…
Когда я открыла глаза, надо мной склонился незнакомый мне человек с очень обеспокоенным лицом. Я хотела спросить, что случилось, но не могла говорить — к моему лицу была прижата маска, через которую толчками воздух нагнетали в мои легкие. Врач, сжимая рукой специальный мешок, делал мне искусственное дыхание. Я мотнула головой, но врач ласково улыбнулся мне и сказал: «Полежи немного так. Я помогаю тебе дышать, а твои мышцы в это время отдыхают. Потом тебе легче самой будет дышать». Я лежала и разглядывала все вокруг. На бейдже у мужчины я прочитала «отделение реанимации». Моя мама заглядывала в приоткрытую дверь, и по ее щекам текли слезы. Она отводила взгляд, когда я смотрела на нее. Что-то произошло, я это чувствовала буквально физически. Врачи реанимации ушли, я слышала, как в коридоре они сказали заведующей отделением «еще бы чуть-чуть и девочка погибла бы».
Мама вернулась в палату, она старательно вытирала слезы. И глядя на нее, я почему-то очень ясно вспомнила, что прежде чем потерять сознание я успела услышать, как тетя Таня в коридоре кричала: «Девочки, помогите!». Внутри меня все похолодело, я глянула маме прямо в глаза и спросила «Как Вова?». В ответ мама мотнула головой и заплакала. Больше ничего не надо было говорить, я все поняла. Я не плакала, у меня не было для этого сил и душевных, и физических. Ледяным голосом я спросила: «Когда?». Мама как-то виновато глянула на меня и ответила: «Вам стало плохо почти одновременно. Вовчику буквально на полминуты раньше. Ему вызвали реанимацию, но когда они пришли, ты уже не дышала. Врачи решили спасать тебя…» — больше мама не могла ничего сказать, рыдания душили ее. А я очень ясно вспомнила ночной сон и комнату, в которую я хотела зайти вслед за Вовкой, но он меня не пустил… «не мы решаем куда идти»… эти слова как нельзя лучше отражали то, что произошло. Не мы с Вовой решали, кому остаться жить, за нас этот выбор сделали реаниматологи. И я выжила, а Вова нет. Невыносимая боль пронзила меня изнутри, я заплакала и закричала: «Почему я???». Мне было стыдно, что выжила я, что Вову «списали», не дав даже шанса. У нас был один шанс на двоих, и его отдали мне. Почему?! Почему за мою жизнь пришлось платить жизнью Вовчика???
Позже я узнаю, что это не первый случай (и боюсь не последний) в отделении, когда реаниматологам приходится выбирать, кого из двоих детей спасать… как на войне. Один ребенок выживает, второй погибает. Пройдет очень много лет, но вопрос «Почему тогда выжила я, а не мой друг?» будет продолжать мучить меня…
… все за одного
Вечернюю тишину отделения развеял крик тети Светы «Девочки, Диме плохо». Уже через 20 секунд из всех палат повыскакивали мамы детей. Они бежали в Димину палату, чтобы помочь, кто чем может. Они пооставляли своих больных детей чтобы попытаться помочь чужому. Таков местный закон — все за одного! Детей не делили на своих и чужых. Дети были общие, и проблемы их были общие, поэтому и решались всеми вместе.
Больные дети, многие из которых капали в тот вечер химию, остались одни. «Главными» в палатах оставались не те, кто старше, а те, кто мобильнее, кто мог выскочить и позвать на помощь. Я осталась на попечение пятилетнего Антохи, так как сама не могла даже повернуться в постели. С деловым видом Антон взял из тумбочки карты, передвинул штатив капельницы (от которого шли две системы — моя и его) и уселся рядом со мной играть в его любимую игру — пьяницу. Было уже 10 часов вечера, но мы оба с ним знали, что спать мы сегодня раньше 12 не ляжем. Наши мамы заняты спасением Димы, а значит, некому следить за нашими капельницами. У нас не было обиды на родителей. Мы знали, что в любую минуту если понадобится, то все точно так же бросят своих детей чтобы спасти меня или Антоху.
У Димы было носовое кровотечение, очень сильное. Кровь заливала все, ему было тяжело дышать. Нужен был кислород. Но в отделение он не подведен. В отделении есть только 3 кислородные подушки. Их можно наполнить только в реанимации. А до реанимации 5 минут ходу, если идти очень быстро, почти бежать. Одной подушки Димке хватало минут на 10 максимум, но чаще на 7–8 минут. Поэтому 2 самые молодые и здоровые мамочки выстроились в своеобразный конвейер: непрерывно они бегали в реанимацию, наполняли подушки, бежали обратно, отдавали наполненную, хватали пустую и снова бежали в реанимацию. Все это очень быстро, почти бегом. 4 этажа по ступенькам, по переходу, еще 1 этаж и коридор до реанимации. Потом обратно. Можно конечно на лифте, но он едет непростительно медленно, нужно быстрее, быстрее, еще быстрее. И так десятки раз. Тетя Надя — мама Антохи, пробегая мимо нашей палаты с пустой подушкой, заскакивает буквально на мгновение. Кидает взгляд на наши заканчивающиеся капельницы, пытаясь прикинуть, успеет ли вернуться до того, как бутылки опустеют. «Не волнуйся мама, у нас все хорошо. Когда кончится бутылка, я позову тетю Наташу» — понимая все мысли матери, говорит Антоха. Тетя Надя бросает взгляд на часы и понимает, что отстала от графика. Если она не догонит эту минуту, то Димка может остаться без кислорода. И она бегом бросается в сторону лестницы… И мысль у нее только одна — успеть, не подвести, сделать все для спасения чужого ребенка.
Три другие мамочки сидят в Димкиной палате и греют в руках флакончик плазмы. Его нужно отогревать медленно, температурой тела. А флакон заморожен до степени льда. Каждая по очереди зажимает флакон в ладонях и держит так 5 минут, потом передает флакон следующей. А сама начинает усиленно тереть руки, чтобы нагреть их до того времени, когда флакон снова вернется к ней. Еще одна мамочка греет кипятильником воду (так как в кране горячей воды нет), мочит в них тряпочки и передает их тем, чьи руки уже совсем замерзли. И снова по кругу, конвейером. От каждого зависит так много. А они всего лишь люди, женщины, измученные бессонными месяцами, забывающие поесть и давно забывшие вкус мяса. Но сейчас они об этом совершенно не думают, они знают одно — они должны спасти Диму. Нет, не должны… все это делается не из чувства долга или из желания получить в случае проблем поддержку других. Все это делается просто потому, что иначе и быть не может. Иначе Дима — их общий ребенок, умрет. И они сделают все ради того, чтобы этого не случилось.
В моей капельнице осталось совсем немного, грамм 20. Антоха видит это, встает со стула, подвигает его к штативу и залазит на стул. По-другому он не сможет позвать кого то, ведь мы сейчас «скованные одной цепью». В отделении не хватает штативов, поэтому обычно оба ребенка в одной палате капаются с одного. И сейчас Антоха даже подняв штатив, может отойти от моей кровати только на длину моей капельницы. Поэтому он перекрывает зажим на своей системе, снимает бутылку и, держа ее в руке, выходит в коридор позвать мою маму. Он знает, что надо звать именно кого-то из мамочек, на медсестер рассчитывать не стоит. Не потому, что они плохие, а потому, что они всегда заняты. А любая мама всегда найдет время, чтобы забежать в палату и поменять бутылку. Антоха возвращается вместе с моей мамой. Сейчас как раз ее очередь греть плазму. Не тратя ни секунды, она принимается за дело. «Подержи» — и в моих ладонях оказывается ледяной флакон плазмы. Чем быстрее он растает, тем больше будет шансов у Димы. Поэтому его нельзя оставлять без подогрева, поэтому пока мама ледяными руками меняет мне бутылку с лекарством, заветный флакон грею я.
Мама поменяла бутылку и ушла. И снова мы остались вдвоем с Антоном. Забавная парочка — мне 14, ему 5. Но тут возраст не имеет значения. Мы с Антохой без слов понимаем друг друга. У нас здесь общие враги, общие цели и общие страхи. А еще общий долг перед другими детьми. Еще 2 ночи назад все отделение крутилось вокруг Антохи, который горел от температуры. Димина мама, тетя Света в час ночи в ночнушке и тоненьком халате бегала в ближайший ларек за бутылкой водки, чтобы растирать Антона. А уже завтра Антохина мама будет бегать за кислородом для меня. Мы уже давно не делим друг друга по возрасту, благосостоянию и по мамам. Это все не имеет значение. Имеет значение только то, что все мы ходим по краю пропасти и задача каждого — не дать другому сорваться.
Тетя Надя пробегает мимо нашей палаты бесчисленное количество раз. Мельком взгляд в нашу палату на капельницы и на наши лица. Все нормально, можно бежать дальше. Я замерзла, но одеяло сложено в ногах. Сама достать его я не могу. Прошу Антоху. Он заботливо укрывает меня, поправляя одеяло на ногах и груди. Он знает, что сама я этого сделать не могу. В палату заходит моя мама: «Ребятки, нужен еще один флакон плазмы, не поможете нагреть?». Об этом можно и не спрашивать, мы будем его греть, по-другому просто не может быть. 12 часов ночи, а мы с Антохой сонные сидим с флакончиком плазмы в руках. Мы не воспринимаем это как обязанность. Для нас не имеет значения, греем мы эту плазму себе или Димке. Нам даже в голову не приходит возмутиться, что наши родители никак не уложат нас спать. Наш сон не имеет значение, когда речь идет о жизни Димки…
Наши мамы вернулись в палату в час ночи. Тетя Надя буквально упала на кровать — ей пришлось пробежать 5 этажей вверх и вниз не один десяток раз. Руки моей мамы были белые от холода. У нас с Антохой руки тоже были ледяные. Но Димка был жив… и были основания надеяться, что доживет до утра. И все наши неудобства не имели никакого значения. Мы легли спать счастливыми, потому что знали — сегодня мы спасли Диму. Да, завтра будет новый бой. Может быть, за жизнь кого-то другого, а может быть и за наши с Антохой жизни. Но мы знали, что если что-то понадобится нам, то во всех палатах без ропота до поздней ночи будут сидеть другие дети и греть для нас бутылочки плазмы. Мы не сомневались в этом, ведь главный закон этого отделения — все за одного!
Отпустить душу…
На двери палаты белая простынь. Глубокая ночь, но там горит свет. Сквозь простынь просвечивается силуэт женщины, сидящей возле кровати. Она сидит почти неподвижно, только изредка роняет голову на грудь — она не спит уже много суток и иногда усталость одолевает ее. Она проваливается в сон на несколько секунд, но тут же с ужасом просыпается. «Нельзя спать, нельзя! Надо следить» — эти слова она произносит снова и снова. Она сидит возле своей дочки. Возле смертельно больной дочки. Девочка бледная и очень истощенная. Она уже 2 недели не может глотать. А еще с каждым часом нарастает дыхательная недостаточность. Ребенок мучительно умирает от удушья.
А врачи… они признали опухоль неоперабельной. И все что смогли предложить, так это смертельную дозу снотворного «чтоб побыстрее отпустить душу». Врач назвал это «более простым выходом» чтоб не мучалась ни Наташа, ни ее дочка. Наташа отказалась. Она все еще верила, что это не конец, что вот случится чудо и девочка пойдет на поправку. Только вера в это чудо давала ей силы сидеть возле кровати, не отрываясь сутками.
Девочка находилась в полусознательном состоянии. От постоянной нехватки кислорода ее сознание туманилось, она то проваливалась в нечто наподобие сна, то тихо стонала. Она почти не разговаривала, на это требовалось слишком много энергии, а взять ее было неоткуда. Неделю назад врачи отменили все поддерживающие капельницы. Они посчитали все меры по поддержанию жизни девочки излишними. И теперь девочку мучила не только одышка, но и дикая жажда. Иногда сквозь сон она шептала «вода, вода». Вода мерещилась ей и мечтала она не о том, чтобы выжить, а о том, чтобы утолить невыносимую жажду. Но она этого не могла, поэтому лишь беспомощно плакала, когда слышала звук льющейся воды.
Этой ночью девочке было особенно плохо. Она тяжело дышала, а временами переставала дышать на 10–15 секунд. Мать не отрывала взгляда от едва двигавшейся грудной клетки. И тут начался настоящий ад — девочка тяжело вздохнула и… и начала медленно синеть. Дыхание прекратилось. Мать с ужасом смотрела на все более синее лицо. Она знала что делать — она подскочила со стула и стала делать искусственное дыхание «рот в рот». Она не звала никого на помощь, она знала, что это лишено всякого смысла — заведующая отделением запретила все активные вмешательства по поддержанию жизни. В развитых странах это называется пассивной эвтаназией и считается незаконным, а у нас это зовется заботливо — «отпустить душу». Наташа снова и снова вдыхала воздух в легкие своей дочери. Даже сейчас она верила, что борьба имеет смысл. И через 10 минут девочка сделала несколько самостоятельных вдохов. Но через полчаса снова остановка дыхания. И снова «рот в рот», до головокружения, до потемнения в глазах. И мысль только одна — не упасть, не потерять сознания, ведь дочке так нужен этот воздух, который сама вдохнуть она не может. Борьба продолжалась несколько часов. И когда после очередной остановки дыхания девочка открыла глаза, в них была такая боль. «Мама, оставь меня, не дыши, дай умереть, я так больше не могу» — слова девочки были еле слышны, а на ее глазах наворачивались слезы.
Женщина закрыла лицо руками и отошла. Она слышала, как девочка последний раз тяжело вздохнула и утихла. Наташа рыдала, беззвучно рыдала. А еще кусала губы… до крови, не чувствуя боли. Она сидела, закрыв лицо руками несколько минут, когда вдруг подскочила. На лице у нее была такая решительность, она кинулась к дочке. Она была уже вся синяя, пульса не было. Сердце остановилось. Это был конец. Но мать знала, что еще имеет возможность это изменить. И она кинулась реанимировать дочку. Без эмоций, как робот: 15 нажатий на грудную клетку, 2 вдоха. И так бесконечное число раз. Она не смотрела на время, не думала о том, насколько поврежденным окажется мозг дочки после столь длительной остановки сердца. Она знала одно — она должна реанимировать девочку. И вот делая очередной «вдох» она положила руку девочке на шею и почувствовала пульс. Сердце снова билось! Она продолжала искусственное дыхание с таким энтузиазмом, как будто выиграла борьбу с болезнью. Как будто вот сейчас она вернула девочку к жизни, и болезнь уйдет, и ее дочка снова будет здоровой.
Когда девочка пришла в себя, почувствовала во рту вкус крови. Она тогда не знала что это не ее кровь, это кровь ее матери, которая искусала себе губы, наблюдая за умиранием своего ребенка. Девочка знала одно — ее мать вернула ее. Снова сюда, снова в этот мир бесконечного удушья и жажды. В тот момент она почти ненавидела свою мать за это. Она не верила в утопию матери о долгой и счастливой жизни. Она не верила, что эта отвоеванная у смерти ночь имеет хоть какое-то значение.
Но мать… она как будто знала, ради какого будущего она боролась со смертью. Она как будто знала, что пройдет 7 лет, и я скажу ей спасибо за то, что не отпустила мою душу тогда. За то, что благодаря ее фанатичной вере я получила возможность прожить эти 7 лет, несмотря на опухоль. Семь лет тяжелой борьбы с болезнью, но все же сем лет жизни. Мама и сейчас иногда ночами сидит возле меня, наблюдая за дыханием. Она знает, что впереди еще много битв за мою жизнь. Но она так же четко знает, что никогда больше, ни на мгновение не отпустит нить моей жизни. Даже если ситуация будет казаться безвыходной. Даже если будет стоять сердце, она не отпустит мою душу…