Я
«Алла, да ты с ума сошла! Одинокая, сын нигде не работает, дочь с синдромом Дауна – обуза, а тут еще и ребенок! Нет, ты только представь, как ты будешь жить!» – Марья Константиновна, грузная женщина с оплывшим, нездорового цвета лицом, покачала головой.
Я сидела за столом, обхватив голову руками. Сейчас мне было действительно страшно – страшно, как никогда. Моя Инночка беременна! Моя пятнадцатилетняя дочь, – вечный ребенок, безобидное создание, вот уже четыре месяца носит под сердцем новую жизнь.
«На, вытри глаза» – она протянула мне платок, – «И прекрати рыдать. Надо решение принимать, в конце концов. Как же ты любишь жизнь себе и другим усложнять, Алла. Надо бороться с обстоятельствами. Надо о себе думать – кто еще о нас подумает? Твой Витька или Генка мой?» – Марья, пожав плечами, тяжело вздохнула.
«Как ей сказать? Как?» – думала я, накручивая промокший от слез носовой платок на палец.
читать дальшеДвадцать шесть лет назад.
«Девочка, хорошая моя, красавица, милая! Почему же так случилось? Я так ждала тебя доченька», – безутешно рыдала я, держа на руках мою малышку. Педиатр, Дарья Петровна, покачала головой: «Возьми себя в руки. У тебя муж хороший, сыну пять лет. Себя всю оставшуюся жизнь на муки обречешь и мужиков своих? Ей в интернате лучше будет, среди таких же».
Я отвернулась к окну. Хмурый декабрьский промозглый день, снег сыплет огромными хлопьями и тут же тает… «Павел у тебя хороший – не пьет, руки золотые, жаль его потерять-то будет, Алла. Ладно, детка, утро вечера мудреней, подумай. Подумай до завтра», – Дарья Петровна взяла из моих рук безмятежно посапывающую Инночку и вышла из палаты.
На другой день я ушла из больницы со свертком в руках. Никто меня не встречал, лишь снегопад, упрямо продолжавшийся вторые сутки, был моим спутником те полчаса, пока мы с Иннушкой добирались до дома. Я укрывала ее уголком шерстяной шали, связанной лет десять назад моей бабушкой, но мокрый снег все равно проникал через отверстия еще Витиного кружевного «уголка» и тогда малышка смешно морщила носик, но не просыпалась.
Тот день был какой-то мрачный, а к трем часам, когда я подошла к нашему двухэтажному бараку, уже смеркалось. В подъезде тускло светила лампочка, и я, старательно обходя огромные, не высыхающие даже жарким летом, лужи, подошла к двери. Витюша будто бы ждал меня – дверь сразу открылась. Личико его было недовольным. «Папа ушел к дяде Ване. Она плохая!» – насупившись, Витя показал пальцем на сверток. «Здравствуй, сынок!» – я, скинув в коридоре сапоги, вошла в комнату. Стол, как обычно, был завален радиодеталями, на диване громоздились корпус транзистора и какие-то провода – мужу Павлу, мастеру на все руки, часто приносили сломавшиеся телевизоры и неработающие приемники…
Я подошла к Витиной кровати и положила на нее Инночку. «Убери!» – грозно сказал Витя. «Сынок, ее положить некуда – видишь, везде папины детали, а мне надо снять пальто, я приберусь, соберу ее кроватку и положу твою сестричку туда», сказала я. «Папа сказал, что она не моя сестричка! Папа сказал, что она плохая!» – закричал Витя, затопал ногами и разрыдался. Я взяла его на руки, села на кровать, где лежала Инночка, и заплакала. Витя, замолчав, первые несколько секунд изумленно смотрел на меня, потом зарыдал еще горше. Я гладила непокорные, торчащие «ежиком» волосы сына и без конца повторяла: «Все будет хорошо, сынок. Успокойся. Не плачь. Все образуется». Витя, всхлипывая, обнимал меня одной рукой, а другой пытался развязать бинт, которым был замотан сверток, звавшийся Инночкой – красные ленточки Павел так и не купил… Малышка тихонько посапывала. «Какой маленький носик!» – засмеялся Витя. Мам, почему папа сказал, что она плохая?».
Через час зашла Марья, жившая на втором этаже. «Где Павел? Ох, что ж ты творишь, Алла! Люди засмеют тебя, муж бросит. Сказала бы всем, что ребенок в родах умер – Дарья-то молчала бы!». Дарья Петровна, одинокая, бездетная, была маминой подругой, и я выросла практически у нее на глазах. После смерти мамы она продолжала опекать меня, давая советы, как жить дальше. Я с детства настолько привыкла молча выслушивать ее наставления, но потом все равно поступать так, как считала нужным, что практически не обращала на нее внимания. Просто по-своему любила ее, давая выговориться. Я вздохнула и, завинчивая последний шуруп – старенькая Витина кроватка была почти готова – сказала: «Мань, поставь чайник, пожалуйста». «Алла! Да что ж это такое, а?» – Марья подошла к Инночке, которая уже проснулась и недовольно пыталась вынуть ручки из-под туго запеленутого байкового одеяльца. Витя сидел рядом и смотрел на сестренку. Подняв глаза, он спросил: «Теть Мань, тебе она тоже не нравится? И папа сказал, что она плохая. Она играть не умеет, да?» «Ох, Господи! Да что же ты творишь, Аллочка! Зачем всем жизнь-то ломаешь?». «Мань, иди домой» – я, положив отвертку, подошла и взяла на руки дочь – «я устала, и ребенка кормить пора». «Ты что же это – выгоняешь меня? Ты что?» – Марья, широко раскрыв глаза, смотрела на меня с обидой и недоумением. Я, не обращая на нее внимания, расстегнула халат и стала кормить дочь. Инночка радостно схватила грудь и, зажмурившись от удовольствия, начала есть. Марья, постояв еще минуту, покачала головой и молча ушла.
Дарья Петровна зашла через неделю, осмотрела Инночку и грустно вздохнула: «Как знаешь, Алла. Как знаешь…». Потрепав по голове Витюшу, с интересом изучающего какую-то отцовскую книгу, она сказала: «Ты девочку-то окрести, Алла. Окрести. Сердечко у нее слабенькое. Давай вот прямо завтра, в субботу, и пойдем». «Зачем, Дарья Петровна?» – недоумевала я, – Виктора не крестили, и сама я некрещеная. «Крестили мы тебя, Алла, трех месяцев тебе еще не было!» «Ну, крестили. Разве жизнь у меня легче от этого стала?» – с горечью вздохнула я. «Стала легче, Аллочка, стала, детка», – Дарья Петровна обняла меня – «Ты ведь болела сильно – как родилась, не ела почти ничего, от молока материнского отказалась – козьим тебя вскармливали, а ты срыгивала все время, в весе не набирала. Я уж думала – не выживешь, а бабка моя, еще живая была, подсказала: окрестите ребенка-то. Мы с матерью твоей от безысходности – хуже не будет – понесли тебя в храм. А окрестили – ты как заново родилась – кушать начала, здоровенькая и кругленькая стала». Я, вздохнув, пожала плечами: «Хорошо».
В храме я не бывала – только несколько раз в год приходила на кладбище, располагавшееся на территории церкви, где были похоронены мать, отец, тетка…
На другой день я, старательно закутав дочь – день был морозный, отвела Витюшу к Марье: пусть с Геной поиграют, и пошла в церковь, где уже ждала меня Дарья Петровна, вызвавшаяся быть крестной.
В церкви было как-то светло и празднично, золотоволосый молодой священник окрестил Инночку, зачем-то дав ей другое имя – Ирина, и я почувствовала какую-то необъяснимую радость и покой в душе. «Я призываю на Вашу семью Божие Благословение», – сказал он мне уже после крестин, когда я на скамейке заворачивала дочь. «Спасибо», – ответила я, не зная, что сказать, и мы с Дарьей Петровной вышли из церкви. Домой я пришла умиротворенная, буря чувств, бушевавшая внутри меня, куда-то исчезла, и в душе поселился покой.
Пророчества Марьи и Дарьи Петровны сбылись – через четыре месяца мой Павел, непьющий и некурящий, с которым мы прожили дружно, без ссор и споров, все-таки ушел к Зинаиде, парикмахерше, и практически не навещал нас – только брал иногда Витю, катал на «Запорожце», а к вечеру привозил. На дочь даже не смотрел, и ею не интересовался.«Не моя» – и все…
Марья, подруга, все-таки смирилась с тем, что я не отказалась от Инночки и по-своему привязалась к ней. Часто заходила ко мне и подолгу сидела, глядя на девочку: «Глянь, какая спокойная! Вот как ни приду – все молчит, не плачет! Ангел!». Я лишь молча улыбалась в ответ – Инна и вправду была спокойной – ела, спала, или просто лежала, глядя по сторонам. Витюша, так и не поняв, почему сестренка была «плохой», тоже тянулся к малышке – то катал ее в коляске, то тряс машинками перед крошечным личиком, то показывал книжки: «Не кусай книгу, Инна, ее читать надо!» – строгим голосом говорил сестренке старший брат. «А ты почитай ей», – предлагала я Вите, и он садился, читал по слогам, а Инна внимательно слушала, широко распахнув глаза. Это было любимое занятие моих детей – Витя, выучивший все буквы еще в четырехлетнем возрасте, любил читать, Инна же обожала слушать.
А люди и впрямь не давали проходу – все так и норовили взглянуть на Инну, обсудить, осудить, укорить меня… я не знала, куда деваться от этих взглядов, советов, и сплетен, как паутина оплетающих всех в нашем маленьком городке, где все друг друга знают, где ты как на ладони.
Когда Витюша пошел в школу, Инночка, на удивление врачей, почти ничем не отличалась от малышей ее возраста – уже немного разговаривала и научилась пользоваться туалетом. Жили мы впроголодь, денег не было даже на самое необходимое, и я вернулась работать поваром обратно в детский сад, куда ходил Витя, а Инна пошла в ясельную группу. На первом родительском собрании разразился скандал – возмущению родителей не было предела – их дети в одной группе с дебилом! Я попыталась объяснить, что моя дочь не агрессивна, но мне это не удалось. Первые три месяца пребывания в саду были для нас с Инной очень тяжелыми – я часто плакала на кухне, и если бы не поддержка заведующей, всегда относившейся ко мне благосклонно, ни я, ни Инночка в детском саду бы не остались.
Вернувшись на работу, я будто бы вышла из спячки, очнулась от предательства Павла, обрела, наконец, покой. Появились какие-то деньги, исчезли проблемы с едой – хлеб, молоко, а порой и мясо я приносила Витюше из садика. Иногда перепадало Марье, которая в свою очередь, выручала и меня – ее сын, Гена, учившийся в одном классе с моим Витей, был на две головы выше его и все Генкины рубашки, пальто и даже школьный костюм год за годом донашивал Виктор.
Жизнь текла, время летело. Я привыкла к косым взглядам, упрекам и оскорблениям, научилась не обращать внимания на презрительные усмешки – они стали частью моей жизни, как солнечный свет, как снег зимой, как роса на летнем лугу…
В первые полтора года Инночка почти не выделялась из толпы детишек, гуляющих на площадке сада – просто более безучастная, спокойная, молчаливая, с курносым коротким носиком-пуговкой, вытянутыми, миндалевидными глазами и круглым лобиком, она напоминала маленькую фарфоровую куклу. Однако уже год спустя ей стало доставаться от ребятишек – вероятно, родители убедили своих малышей, что Инна не такая, как все. К тому же моя девочка была совершенно беззащитна – они никогда не давала сдачи, никого не обижала и не обижалась – не успевали у Инны высохнуть слезки, как она вновь улыбалась своим обидчикам.
<Мне было до боли жаль мою беззащитную малышку, и я уговорила заведующую оставить ее в младшей группе, где детишки были менее агрессивны, еще на год, тем более что Инна была чрезвычайно маленькой, хрупкого телосложения. Через год история повторилась – подросшие малыши стали издеваться над Инночкой, я вновь слезно умоляла заведующую оставить Инну в младшей группе еще… так, год за годом, моя дочь провела в младшей группе шесть лет своей жизни, помогая воспитателям одевать малышей, убирать за ними игрушки. Все полюбили мою девочку, ласковую, безотказную и спокойную, но дальше оставаться в детском саду было уже невозможно.
Я устроилась уборщицей в школу, где учился Витя, а Инна, которой к тому времени исполнилось восемь лет, пошла в первый класс. Первого сентября, на линейке, все не спускали глаз с Инночки, а она стояла и улыбалась, ничего не замечая – ни злых взглядов, ни осуждающе сомкнутых, уголками вниз, губ, ни презрительных слов. Или замечала, но не могла ответить – не было в ней ни агрессии, ни презрения, ни злости, не было совсем, даже в зачаточном состоянии… Я с болью в душе понимала, что моя дочь – идеальная мишень для злых, бессовестных людей, любящих издеваться над более беззащитными.
С чем только мне не пришлось столкнуться в школе! Если в детском саду в последние годы пребывания в нем, к Инночке родители малышей, видящие, что Инна помогает и заботится о них, относились хорошо, то в школе все было иначе. С учительницей я договорилась, что Инна на перемене будет сидеть в классе, но дети и там «доставали» ее – забегали в класс, обзывали, но, так как на все слова Инна реагировала неизменной молчаливой улыбкой, ребята стали применять физической воздействие – били ее, обливали водой, портили тетради, учебники.
Однажды в конце зимы, уже перед весенними каникулами, учительница после звонка на урок вызвала меня в класс. Инна сидела, ее школьное платье было залито чем-то темным. Я сообразила, что это кровь, только когда увидела, что она вытирает нос. Схватив дочь на руки, я побежала к медсестре. Осмотрев ее, медсестра отправила Инну в больницу с подозрением на сотрясение мозга. Диагноз подтвердился, Инна провела в больнице две недели. Никто из детей не признался в содеянном. После этого случая я забрала из школы мою девочку, хотя мне было обидно, ведь Инна неплохо читала и, как мне казалось, ненамного отставала в развитии от сверстников. Но, к сожалению, через несколько лет я поняла, что Инна учиться не сможет – ее сознание, все ее существо оставалось на уровне семи-восьмилетнего ребенка.
Я – деваться мне было некуда – работала в школе уборщицей, правда, через год мне повезло – повар ушла в декрет и я начала работать по специальности, поваром в школьной столовой. Инну я брала с собой на работу, и она тихо сидела на стуле, с улыбкой глядя на меня, или помогала – чистила картошку и лук.
Летом мы всей семьей – я, Витя и Инночка, возились на небольшом участке, в получасе ходьбы от дома. Пропалывали картошку, собирали смородину. Инна очень любила это место – могла часами сидеть, тихо разговаривая с какой-нибудь травинкой или жучком. Не было ни мгновенья в жизни, чтобы я пожалела о том, что тогда, в роддоме, не отказалась от нее. Павла я любить не переставала – в какой-то мере я понимала его. Трудно жить с тяжелой ношей, грузом презрения окружающих. Он не выдержал – он просто не выдержал. А я выдержала, оказалась сильнее – вот и все. Прости, любимый. Прости, что я не смогла отказаться от нашей девочки…
Шли дни, недели, года и каждый день был похож на предыдущий: осенью, зимой и весной – работа; летом – огород. И, конечно же, дети. Я занималась с Инной – учила ее читать, писать, пыталась изо всех сил сделать мою дочь более самостоятельной, Вите же я уделяла гораздо меньше времени, так как на фоне Инночки он казался мне беспроблемным ребенком – учился неплохо, был самостоятелен, много читал. После окончания школы сын, так и не определившись, куда пойти учиться, потерял целый год – в основном сидел дома, читал, учился играть на гитаре по какому-то учебнику, который нашел в библиотеке, а потом ушел в армию.
Два года пролетели незаметно. Я скучала по Вите, по хоть редким, но шумным мальчишеским посиделкам в нашей тесной однокомнатной квартире, по его бренчанию на гитаре и неизменно, по привычке, вечерами жарила ему картошку – жареную картошку Виктор обожал, как и его отец. Павла я видела редко – Виктор, повзрослев, стал сам ездить к нему, на другой конец города. Я не препятствовала – просто радовалась, что Павел любит нашего сына. Детей Зинаида ему так и не родила, говорили, что они даже не расписывались.
За два года, пока Виктор был в армии, Павла я видела лишь однажды, в универмаге – он покупал что-то в отделе сантехники. Нас вроде бы даже и не заметил…
Весной вернулся Виктор, начались проблемы – я настаивала, чтобы он шел учиться, а Витя вместо этого устроился работать на мебельную фабрику. «Сынок, определись хоть куда-нибудь! В трех часах езды техникум есть, или в столицу поезжай!» – каждый вечер уговаривала я Виктора. «Мать, отстань» – Витя, лежащий на диване и что-то бренчащий на гитаре, отвечал неохотно и односложно, казалось, что-то обдумывая. А Инночка, которая, как обычно, каждый вечер, в пять часов, перед приходом Виктора с работы чистила ему картошку на ужин, сидела и с любовью смотрела на брата.
Причину задумчивости сына я поняла через пару месяцев, когда он сообщил мне, что переезжает жить к Оксане, дочери директора фабрики. Оксана, круглолицая крашеная блондинка, двадцативосьмилетняя, разведенная и нигде не работавшая, «обхаживала» Виктора недолго – много ли надо парню после армии? «Как знаешь, сынок», – пожала я плечами, – «только все-таки без профессии ты не проживешь, станешь Оксане неинтересен, и самому жить скучно будет. Господи, в кого ты пошел – отец твой ни минуты без дела не сидел!» – вырвалось у меня. «А ты, образованная, не очень-то ему и нужна», – бросил Виктор и тут же, словно спохватившись, обнял меня и прошептал: «Мам. Прости». Я выскользнула и, отвернувшись, чтобы сын не увидел, как скривились мои губы и хлынули слезы, принялась складывать его вещи – брюки, рубашки, носки. «Сынок, гитару в пакет положи – дождь ведь, намокнет», сказала я нарочито бодрым голосом. «Ма, не волнуйся, не успеет – Оксана на машине подъедет. О! Кажется, это она сигналит!» – Витя, чмокнув меня, быстро схватил сумки, гитару, и выбежал за дверь, помахав сестре на прощанье. Инна, улыбаясь, что-то рисовала. Слова сына будто бы застряли у меня в душе. На секунду мне показалось, что время остановилось. Я вспомнила, как Павел впервые не пришел ночевать, и вдруг ощутила ласковое прикосновение – Инна тихонько подошла ко мне и протянула рисунок – на нем почему-то оказался изображен тот самый транзистор, который лежал, разобранный, на диване в тот день, когда мы с Инной вернулись из роддома…
Мы снова остались вдвоем, жизнь потекла по-прежнему – Инна ходила со мной на работу, иногда к нам заходила Марья. Виктор ежедневно звонил, а заезжал нечасто, раз или два в месяц. Инночка радовалась, как ребенок, прыгала вокруг брата, пытаясь обхватить его своими худенькими руками. Впрочем, она и была ребенком. И все бы ничего, но я стала замечать, что Виктор начал выпивать – легкий запах спиртного неизменно присутствовал при наших встречах. Иногда, порой в весьма сильном подпитии, заходил Генка, спрашивал, дома ли Виктор. Меня это удивляло – ему было хорошо известно, что он живет у Оксаны.
Как-то раз, в мае, Инночка заболела – накануне мы засиделись дотемна на участке, и я побоялась идти домой. Между сараев была узкая – вдвоем еле разойтись – тропинка, потом – дорога вдоль леса, вечером идти было страшно. Мы остались в крошечном щитовом домике, который сколотил еще мой отец. Я уложила Инну на старой, с потемневшими шишечками кровати, и, прикрыв ее изъеденной молью шинелью, легла рядом. Мы обе проснулись от холода – ночью резко похолодало. Я нашла старое дырявое одеяло, какой-то свитер, но согреться и уснуть нам так и не удалось. На рассвете мы пошли домой, а когда добрались, Инну уже сильно знобило – зуб на зуб не попадал. Температура была высокая, я уложила дочь в постель, дала анальгин. Мне нужно было на работу, и я не знала, что делать – не пойти я не могла, а Инна, очень не любившая оставаться одна, крепко спала. Ее лицо было красным – жар, температура так и не снизилась, несмотря на лекарства. Я вышла из квартиры, поднялась на второй этаж и позвонила – может, Марья сегодня работает в вечернюю смену. Марья часто выручала меня, когда Инна, будучи еще в садике, болела – то придет, посидит с ней, а иногда брала мою дочь к себе. Дверь открыл заспанный хмурый Гена, сообщивший, что Марья на работе. «А что случилось-то, теть Ал?». «Инна сильно заболела, а мне на работу надо. Я хотела с девчонками договориться, они бы меня «прикрыли», но часа на полтора-два мне надо уйти непременно» – безнадежно ответила я, пытаясь сообразить, что мне делать. «Теть Ал, ну давайте я с нею побуду» – Гена, как мне показалось, обрадовался. «Ты?» – у меня от удивления округлились глаза. «Ну да, а что – посижу, посмотрю телек – Инна меня знает, не испугается же!» «Нет, что ты, конечно, не испугается, ты же знаешь, она никого не боится и всех любит. А что – может, правда? Я мигом – на работу, потом в поликлинику, врача вызову, она, наверное, и не проснется?» – я обрадовалась. «Хорошо, что всех любит. Ну пойдем тогда, теть Ал?» – и Гена, взяв ключи, вышел из квартиры.
Вернулась я, как и предполагала, два часа спустя, договорившись, что Вера и Клава подменят меня на кухне. После обеда обещал быть врач. Инна сидела на кровати взъерошенная, бледная. Я бросилась к ней: «Ну что ты, моя хорошая, я здесь, я пришла». Инна обняла меня и заплакала. Впервые в жизни. Я оторопело смотрела на нее, ничего не понимая. «Теть Ал, наверное, у нее голова болит – у меня в том году от температуры такие боли были, что я разве что на стену не лез» – успокоил меня Гена. И, встав с дивана, произнес: «Ладно, пойду». «Спасибо, Геночка!» – я попыталась встать, но Инна не отпустила меня. «Теть Ал, я сам закрою. До встречи, Инна!» – он помахал рукой и открыл дверь. Инна будто бы была чем-то напугана, но я решила – это из-за того, что она больна и, проснувшись, не увидела меня рядом.
Врач не нашел ничего серьезного – выписал жаропонижающие и Инна скоро поправилась. После болезни Инночка изменилась – взгляд ее стал каким-то грустным и она совсем, ни минуты не хотела оставаться одна, а завидев Гену или кого-то из мужчин, вздрагивала и прижималась ко мне. Странности в ее поведении мне показались нормой – Инне уже исполнилось пятнадцать. «Возможно, это особенность переходного возраста» – подумала я тогда.
О том, что случилось, я догадалась позднее…
Спустя месяц моя Инночка стала много есть, и начала стремительно поправляться. Я попыталась ограничить ее в еде, но Инна страдальчески смотрела на меня и просила, чтобы я дала ей хотя бы хлебушек. Еще через три с половиной месяца я повела Инну, уже не влезавшую ни в одну из своих юбок, в поликлинику, где после обследования мне сообщили, что она, оказывается, уже четыре месяца как беременна…
Алла Валентиновна! Я, как врач, говорю вам, что Инне противопоказана беременность! Ребенка она не выносит, сердце у нее слабое, а если выносит – вероятность того, что он будет неполноценным, очень и очень велика! Вам мало одной Инны?» – доктор, молодая ухоженная женщина лет двадцати пяти, учившаяся когда-то с Витей в одной школе и, видимо, помнившая Инночку, сердито смотрела на меня, одной рукой убирая за шапочку непокорные черные кудри, другой постукивая карандашом по столу. Инна, как завороженная, смотрела на этот карандаш. Увидев это, доктор, смутившись, отложила карандаш в сторону.
Через полчаса я, отказавшись от направления на аборт, вышла из поликлиники, держа дочь за руку. Был октябрь, и день казался, вопреки всему, каким-то праздничным – солнце сияло, как в середине июля, ярко-синее небо просвечивалось сквозь густые кроны деревьев, все оттенки красного и желтого словно водили хоровод вокруг нас – поликлиника «пряталась» в середине буйно разросшегося, неухоженного парка. Инна, смеясь, показывала мне куда-то рукой. Я оглянулась. Малыши бегали наперегонки и, хохоча, прыгали в кучи листьев, которые Василий, хмурый дворник, сгребал метлой с аллей парка. Я вытерла слезы и улыбнулась.
Виновником нашей с Инной трагедии был Гена, сомнений на этот счет у меня не возникало – кроме того случая я не расставалась с дочерью ни на минуту.
Придя домой, Инна набросилась на еду, а я, в отчаянии, опустилась на стул. Мне тридцать восемь лет, из них пятнадцать я провела словно во сне – тихая размеренная однообразная жизнь, унылый пейзаж в окне – бани и, чуть правее, школьный двор; садовый участок, посиделки с Марьей… А сколько было планов! Я мечтала когда-нибудь стать заведующей ресторана «Встреча» – единственного ресторана в нашем городке… Что меня ждет дальше, в однокомнатной квартирке разваливающегося, изъеденного жучками барака с туалетом на улице? Каким будет он, ребенок Инны, наш с Пашей внук?
Павел, поведала мне Марья на днях, уже полгода, с тех пор как умерла его мать, живет один, в ее комнатушке. С Зинаидой расстался, вскоре после травмы, полученной на заводе – по случайности станком отрезало половину кисти на его правой руке. «Зинка-то зараза, бросила его – теперь он, инвалид, ей не нужен!» – злорадно рассказывала мне Марья. «Мань, поставь чайник» – я всегда говорила ей одно и то же, когда не было желания продолжать тему. «Как я скажу Марье? Что делать?» – думала я, вытирая стол – Инночка всегда ела неаккуратно.
На другой день я, не выдержав, позвонила сама Виктору, в первый раз за все то время, пока он жил у Оксаны. Витя, сразу почувствовав – случилось что-то нехорошее, сказал, что скоро приедет. Через полчаса я открыла дверь сыну. Запах алкоголя и на этот раз был его спутником, с горечью отметила я и решила ничего ему не говорить – как он отнесется к этой новости, будучи в таком состоянии, я не знала. «Ничего не случилось, Витюш, я просто соскучилась», – убеждала я его. Но сын, потребовал объяснений и я, понимая, что деваться некуда, сообщила Вите о беременности Инны. Виктор отреагировал неожиданно: побледнел, сжал кулаки и, молча оттолкнув меня, выскочил из квартиры.
Я понеслась за ним вслед. Виктор, перепрыгивая через ступени, в две секунды перелетел лестничный пролет и стал стучать в дверь, где жили Марья с Геной. Дверь открыла Марья. Виктор, проскользнув мимо нее, кинулся в комнату. Гены не было. «Что случилось-то?» – оторопевшая Марья, державшая в руках вязание, испуганно смотрела на нас. «Поздравляю! Скоро бабушкой станете, теть Мань!» – грозно сказал Виктор побледневшей Марье, – «Генка твой, подонок! Убью!» – прорычал он и выскочил из квартиры. Марья, охнув, тяжело опустилась на стул, а я побежала за Виктором, но услышала лишь визг колес резко поворачивающей за угол дома машины – Витя уже отъезжал на Оксанином «Москвиче».
Я вернулась в квартиру. Инночка, как ни в чем ни бывало, резала хлеб, что-то тихо напевая. «Алла!» – неожиданно услышала я. Марья, войдя в квартиру, дверь которой я забыла закрыть, подошла ко мне и сжала мою руку: «Это неправда? Это неправда? Витька твой совсем допился – что удумал!». «Маша, это правда», – устало сказала я, гладя Инну по голове. «Что же ты – с ума сошла? Может, Генку моего жениться на Инне заставишь?» – и она, захохотав, ударила меня по плечу. Через минуту ее смех сменился рыданиями, и Инна испуганно поглядела на нее, прижавшись ко мне. Я, обняв дочь, стояла и смотрела на Марью, не зная, что ей сказать. «Тварь! Она тварь!», – вдруг истерично закричала Марья и бросилась на Инну. Не знаю, откуда во мне взялись силы, но я оттолкнула Марью, грузную, весившую в два раза больше меня и, оттащив ее в коридор, вытолкала в подъезд, захлопнув дверь. Инна сидела в комнате, сжавшись в комок, и тихо всхлипывала. «Пойдем кушать, дочка», – сказала я ей фальшиво-спокойным голосом и Инна, перестав плакать, потащила меня на кухню.
Я смотрела, как моя дочь жует яблочный пирог и пыталась унять дрожь, которая била меня, не переставая, как только я увидела реакцию Виктора на произошедшее.
Поздно вечером, когда Инна уснула, я собралась из дома на поиски Виктора, но меня опередил звонок в дверь. Участковый, Иван, друг Павла, не глядя мне в глаза, сообщил ужасную новость – мой Виктор избил Гену и теперь тот находится в больнице в тяжелом состоянии, с открытой черепно-мозговой травмой. А Витя – в милиции. Задержан. Я закрыла лицо руками и вдруг почувствовала, что меня кто-то обнял. Паша, которого я не заметила в темноте подъезда, оказалось, пришел вместе с Иваном. «Я все знаю» – Павел, будто чего-то, испугавшись, смущенно убрал руки.
«Позвонил Иван, и я сразу подъехал. Витя мне все рассказал. Алла, прости. Я много лет хотел вернуться к вам, но боялся… Сначала боялся того, что скажут люди, потом боялся, что я тебе уже не нужен – ты казалась такой независимой и самостоятельной. Тогда, в универмаге ты была с Инной, в голубом платье, помнишь? Когда Виктор еще из армии не пришел? С тех пор я постоянно думал о вас. Знаю, что не простишь, но позволь хотя бы побыть с вами сегодня» – Павел, смущенно опустив глаза, здоровой левой рукой прикрывал правую, искалеченную.
Мы с Павлом просидели на кухне до утра – я, прорыдав почти до рассвета, задремала, положив голову на руки. Разбудил меня звонок в дверь. «А, ты здесь», – прошипела Марья Павлу, открывшему дверь, – «Генка-то мой если помрет, что я делать буду?» – визгливо закричала Марья. «А если не помрет, под суд пойдет», – сказал Павел, хмуро посмотрев на нее. «Тебя не было пятнадцать лет – явился, не запылился! Алка, у тебя никакой гордости нет – впустила! Давай гони его!» – присев на стул, Марья отерла вспотевшее лицо платком и твердо сказала – «Инну на аборт веди. Нечего дурака валять». «Нет», – ответила я ей. «Как объяснить, что я люблю малыша, каким бы он ни был, что он уже вошел в мою жизнь, и не важно, каков срок беременности – месяц, два, три или четыре? Мой маленький, родной внук уже существует, он живет! Почему для остальных дети, которые только начали свою жизнь под сердцем, являются будто бы чем-то неживым, неодушевленным, лишним? Какое право, в конце концов, имеют люди давать мне подобные советы?» – думала я и понимала, что говорить с Марьей бесполезно – ее волнует лишь одно: что скажут люди?
Через полчаса Марья, полная бессильной ярости, ушла. Павел все сидел на кухне. Инна еще спала, и я пошла на улицу, стирать. Когда я вернулась, Павла на кухне не было. Я заглянула в комнату. Павел сидел, держа Инну на коленях, и беззвучно плакал. «Прости меня, доченька. Прости, что не уберег». Инна, смеясь, теребила его бороду. «Где твои пальцы?» – спросила она Павла. «Бог наказал», – ответил он и взглянул в мою сторону. Я стояла, прислонившись к косяку, и думала о том, что люблю его, как тогда, когда мы поженились…
Гена выписался из больницы через месяц. Сына я убедила не давать против него показаний, не рассказывать об изнасиловании. «Хватит с него и так, сынок» – плакала я. Подключилась и Марья – она, как рассказал Иван, дала судье взятку, и с Гены сняли обвинение – Инночка показания давать не может. Виктора же осудили – он оказался в тюрьме на три года. Марья затаила на меня злобу – не разговаривала, я лишь чувствовала иногда на себе ее ненавидящий взгляд, когда сталкивалась с нею то возле дома, то в магазине… В нашем городке ни от кого ничего не утаишь – все, конечно же, знали о случившемся и осуждали Гену, а этого Марья мне простить не могла.
Павел остался с нами – выгонять его, как советовали все мои знакомые, у меня и в мыслях не было, ведь я всегда любила его одного и не могла надеяться на это счастье – на то, что он вновь будет рядом. Инночка сразу полюбила отца, ждала его у порога, когда он уходил, а Павел, каждый раз, когда Инна обнимала его, сгорал от стыда, понимая, что прошедшие пятнадцать лет не вернешь. «Что ж ты даже не упрекнешь меня, Алла?» – как-то спросил он у меня, когда Инночка ласково гладила его по обезображенной руке. «В чем, Паша? Что было, то было. Чего нет, того уже нет – в чем теперь упрекать и зачем?» – удивленно спросила я его. «Какая же ты…» – обняв меня, Павел зарылся лицом в мои волосы, и я услышала, как засмеялась дочь.
Инночка к концу беременности чувствовала себя очень плохо – набрала около 20 килограмм лишнего веса, начались проблемы с сердцем, которых раньше не было. Доктора настояли на кесаревом сечении, и на свет появился Андрейка – богатырь, почти четыре килограмма и совершенно здоровый, на удивление и неподдельное недоумение врачей.
Инна восстанавливалась с трудом, первый месяц почти не вставала, и, если бы не помощь Павла, мне было бы очень тяжело. Не знаю, осознавала ли Инночка, что стала матерью, но она не могла прожить без малыша ни минуты – не спускала его с рук, баюкала. Чувствовала себя она плохо – лишний вес так и не сошел, и Инна по большей части находилась дома – на улицу ей выходить было трудно.
Однажды нам с Инной и Андреем все-таки пришлось выйти прогуляться – молочная смесь закончилась, Павел уехал на два дня на рыбалку, а оставить Инну и Андрея было не с кем. Уже на улице я сообразила, что забыла кошелек и, усадив Инночку на лавку и подкатив коляску со спящим Андрейкой, побежала домой, за деньгами. Выходя из квартиры, я услышала крики и, оставив дверь открытой, выскочила во двор. Увидев Марью, которая, схватив Инну за волосы, возила ее по земле, я оцепенела от ужаса. Рядом валялась опрокинутая коляска, около нее в сугробе – Андрей, завернутый в одеяло. Я, не зная, что делать, первым делом кинулась к малышу. Андрюша даже не проснулся – в холодный мартовский день я завернула его в два одеяла и он, похоже, даже не ощутил падения. Положив малыша в коляску, я бросилась к Марье и, оттолкнув ее, приподняла голову Инны. Дочь лежала, закрыв глаза, и будто бы спала. Когда приехала скорая, которую вызвали соседи, Инна уже не дышала. «Сердце остановилось. Вы же знаете, что у нее было слабое сердце» – доктор, устало вздохнув, с сожалением посмотрел на меня.
Соседи, видевшие из окна произошедшее, заявили на Марью в милицию, жалея меня, но всвязи с тем, что причина смерти – сердечная недостаточность, а не побои, уголовное дело так и не возбудили.
А мне тогда было ни до чего, я не знала, куда деться от горя – моя Инночка почти полжизни была со мною каждый день, каждую минуту – я просто не могла представить себе как это – жить без нее. Ни Павел, ни письма Виктора, ни маленький Андрюшенька не могли утешить меня – мне не хватало моей ласковой, доброй и все понимающей доченьки...
Через два месяца, после случившегося, мы переехали – наш полуразвалившийся барак, наконец, снесли, и нам дали двухкомнатную квартиру. Марья и Гена получили квартиру в противоположном конце города – видимо, Марья хорошо похлопотала, чтобы добиться этого – несколько раз ходила в управу. Впрочем, через год они квартиру обменяли и уехали в другой город, видимо, не выдержав всеобщего осуждения и позора – после произошедшего отношение жителей нашего городка ко мне изменилось в лучшую сторону, а Марью, напротив, все перестали уважать. Гена так вообще стал посмешищем среди местной молодежи.
Ни новая квартира, с ванной и туалетом, ни тщательно застекленная Павлом лоджия не радовали меня. К жизни я вернулась неожиданно – как-то сидела, перебирала Инночкины рисунки, а Андрюшенька, уже начинавший передвигаться, незаметно подполз к краю дивана и упал на пол, ударившись лобиком. Его крик словно привел меня в чувство. Сердце будто бы защемило – я сильно испугалась за внука и почувствовала себя виноватой. Хорошо еще, что ничего серьезного – только небольшая шишка. «Прости, доченька. Я в ответе за твоего малыша. Я всегда буду рядом с ним», – думала я, крепко прижимая к себе плачущего Андрюшу.
Письма от Виктора приходили на удивление часто – казалось, ему нас не хватало. Он писал, что много работал – сначала чинил мебель, потом, полгода спустя, стал помогать старому, непрерывно кашляющему мастеру, находившемуся в этой тюрьме уже десятый год – тот вырезал из дерева необыкновенно красивые шкатулки, маски и статуэтки. Через восемь месяцев мастер умер от туберкулеза, и Виктору, получившему в наследство все его инструменты, пришлось целыми днями вырезать на заказ то шкатулки, то маски – иногда для ревизоров, а когда и для начальства. Маски и статуэтки Виктора пользовались неизменным успехом – поговаривали, что их даже продают.
Как-то раз начальник тюрьмы попросил Виктора вырезать в подарок своей матери икону Николая Чудотворца, принес дореволюционные книги, фотографии. Виктор, с детства любивший читать, увлекся жизнеописанием этого святого. Икона получилась великолепной, а у Виктора появился новый заказ – Богоматерь с Младенцем. Начальник с тех пор стал относиться к Виктору благосклонно – лучше кормил, приносил книги, даже поселил в отдельную камеру, где Виктор мог непрерывно работать. Год спустя сын писал, что прочел Библию, собирается по возвращению домой принять Крещение и, судя по его письмам, представление Виктора о жизни сильно изменилось.
Мы с Павлом жили душа в душу – казалось, время вернулось вспять и Андрей – это маленький Витя. Инночка всегда была с нами рядом – ее рисунки висели на стенах нашей квартиры, заботливо вставленные в рамочки Павлом. Я по-прежнему работала поваром в школьной столовой, Павел, который из-за травмы был на инвалидности, сидел с Андрюшей – он обожал внука, играл с ним. На выходных, когда я была дома, уезжал с друзьями на рыбалку – рыбу они сдавали в совхоз, у нас стали появляться деньги. Павел каждый раз засовывал их в мой чулок и, пряча их за мамин потертый, но еще крепкий комод, говорил, что хочет открыть собственный магазин стройматериалов.
Через три года Виктор вернулся домой. Его было не узнать – похудевший, бледный, небритый, он напугал меня, когда я открыла дверь.
Я
С тех пор, как Витюша вернулся, я его не узнавала – веселый, разговорчивый мой сын превратился словно в угрюмого старика, будто бы ему не 25 лет, а все семьдесят. В доме появились иконы: Николай Чудотворец, Богоматерь с младенцем и лик Спасителя. На стену Виктор, не слушая возражений отца, повесил большое распятие, который он вырезал, будучи в тюрьме. Крест и впрямь был очень красив.
Всегда уставший и чем-то озадаченный, Витя уходил ни свет ни заря, а приходил вечером – успевал повозиться с Андрейкой, зажигал лампадку, молился, после чего ложился читать. Читал иногда до рассвета. Уговорил меня окрестить Андрюшу, крестился сам с ним вместе, и опять – словно бы чужой, не подступишься.
Особенно обидно было, что с отцом по выходным на рыбалку не ездил. Мы с Павлом пытались объяснить, мол, денег заработаешь, приоденешься, в лохмотьях ведь ходишь, но нет – я на выходных в храме, говорит. Трогать я его боялась, было видно: Витю что-то заботит. В конце концов, я решила: «Пусть. Главное – не пьет. Пусть в себя придет, адаптируется, а там, глядишь, и на работу устроится».
Тогда я еще не знала, что сын уже работает в церкви, а узнав, успокоилась совсем. «Ты подумай», – говорила я разъяренному Павлу, – «Что в этом плохого? Ничего плохого. Другие пьют, воруют, гуляют, а он – не забывай – из тюрьмы пришел! Оставь его, дай парню в себя придти. Позже, через пару месяцев, поговоришь». Павел, казалось, согласился, но иногда ворчал: не мужицкое, мол, это дело.
А вскоре у нас случилась нежданная радость – привел Витюша невесту, да какую! Красавица, словно солнце ясное, а глаза карие, как шоколадки, серьезные, но добрые – посмотрит, и будто бы просыпается в душе непонятно откуда что-то светлое, теплое. Наташа оказалась дочерью того золотоволосого священника, крестившего Инночку – я, вспомнив день крестин и старенькую Дарью Петровну, умершую пять лет назад, не выдержала и расплакалась.
Наташа занималась иконописью – две иконы в храме Рождества Христова были написаны ею. Жить молодые собирались у отца невесты – дом при храме большой, вторая половина его стояла пустая.
Свадьба была скромной. Молодые, расписавшись в ЗАГСе, поехали в храм, где и обвенчались. Витюша выглядел совершенно счастливым, Наташенька тоже светилась от радости. После свадьбы они часто, почти ежедневно, заходили к нам – Наташа с удовольствием возилась с Андреем, а Виктор с любовью смотрел на них.
Незаметно пролетели несколько лет, Наташа, одного за другим, родила двоих сыновей, Петю и Митю, которых нянчили ее младшие сестры, а Виктор стал дьяконом и продолжал трудиться при храме.
Андрюшенька пошел в школу, попал в класс к той же учительнице, где училась Инночка. Первое время она словно искала в нем какие-то изъяны, но уже через несколько месяцев перестала к нему цепляться – мальчик бегло читал и уже знал таблицу умножения – Павел постоянно занимался с внуком. Мне казалось, что любовь, которую он не дал Инне, Павел хочет перенести на Андрейку.
Часто Андрюшу брал к себе Витя, иногда на несколько дней – тот помогал ему изготавливать иконостас. Павел, до сих пор относившийся скептически к Виктору и не простивший его за то, что он выбрал путь церковнослужителя, пытался не пускать Андрея к Виктору, но Андрюша был не по-детски упрямым, серьезным и целеустремленным – если ему было что-то интересно, то от своего он не отступался никогда. К тому же Андрей очень любил играть с Петей и Митей.
***
.........
Я была счастлива совершенно – Павел, наконец, нашел себя, Виктор с Наташей жили дружно, растили деток – старшие, Петя с Митей, уже помогали в алтаре. Андрейка стал совсем самостоятельным: помогал деду – что-то строил, или прислуживал в алтаре то в одном, то в другом храме.
Гром грянул неожиданно – я, уже будучи сорокадевятилетней, с изумлением поняла, что беременна.
«Когда были последние месячные?» – строго спросила доктор, глядя в бумаги, лежащие у нее на столе. «Не помню. Не знаю – я думала, у меня климакс», – ответила я с недоумением – мне не верилось, что я, бабушка четырех внуков, вновь стану матерью. «Каждая женщина должна помнить это», с укором глядя на меня, сказала врач, – «Какой срок прикажете ставить в направлении на аборт?» «Аборт?» – удивилась я. «Уважаемая, а Вы что – рожать собираетесь, в сорок девять лет – что люди подумают?» «А разве важно то, что люди подумают? Отвечать ведь придется не перед людьми, а перед Богом» – ответила я. «У Вас уже внуки – неужели не стыдно им в глаза смотреть?» – не сдавалась она. «Почему мне должно быть стыдно? Чего мне стыдиться? Я жду ребенка от собственного мужа!» – я чувствовала, как во мне поднималось возмущение. Но доктор, казалось, меня не слышала – «К тому же у Вас отягощенный анамнез, Ваш второй ребенок – дебил. Вы думаете, ЧТО Вы родите, в Вашем-то возрасте. В лучшем случае, однозначно, такого же, а в худшем – умрете в родах». Я, резко встав со стула и еле сдерживая наворачивающиеся на глаза слезы, ответила: «Если я рожу такого же ребенка еще раз, то буду самой счастливой женщиной на свете!» Доктор, сняв очки, с недоумением смотрела на меня, то открывая рот, то закрывая, как рыба, выброшенная на берег.
Я вышла из кабинета и стала быстро спускаться вниз, по лестнице. «Ну, что?» – Павел, ожидающей возле дверей, догнал меня и схватил за руку. «Ребенок будет таким же, как Инна!» – с вызовом ответила я.
Из поликлиники мы вышли с Павлом, держась за руки, как дети в детском саду. Была середина мая, цвели яблони и липы, и их аромат словно пропитал весь город. Я вспомнила, как много лет назад, осенью, шла с беременной Инночкой, радующейся каждому листочку, каждой букашке, по этому парку и заплакала. «Не плачь. Не надо. Я тебя больше никогда не брошу», – ласково сказал Павел, гладя мои волосы.
Подходя к дому, мы увидели сидящую на скамейке возле нашего подъезда полную женщину в темной одежде, в повязанном на голове черном кружевном платке. Подойдя ближе, я узнала Марью – отекшая, постаревшая, она тяжело поднялась и пошла нам навстречу. В груди моей будто бы что-то взорвалось, и я закричала: «Уйди!». Она, убийца моей доченьки, посмела прийти ко мне! Тот зимний день, когда умерла Инночка, будто бы вернулся, и словно не в тополином пуху был двор, а в сугробах, и не новый пятиэтажный дом, а наш старый потемневший барак… все закружилось перед моими глазами, и, теряя сознание, я медленно соскользнула на руки Павла.
Я
Вечером, после службы, пришел Виктор. Оказывается, Марья заходила к нему в храм и они беседовали. Марья рассказала, что Гена погиб – напившись, ехал на мотоцикле и не справился с управлением. Он так и не женился, детей не нажил – Марья, вот уже пять лет промаявшись в чужом городе одна-одинешенька, решила проведать Андрейку.
«Ну и что?» – заплакала я, – «Она Инночку, доченьку мою убила, понимаешь? Понимаешь?» – я, сорвавшись на крик, сжала ладони – «Пусть убирается. Мне и без того тяжело. Я беременна». Виктор, широко открыв глаза, встал, подошел и крепко обнял меня. «Тем более. Мамочка, ты непременно должна попытаться ее простить, и эта тяжесть уйдет. Ты ведь умеешь прощать.Когда Виктор ушел, я еще долго сидела на кухне. Уже стемнело. «Пойдем спать», – Павел, неслышно подойдя ко мне, положил руку на мое плечо. «Паша, как ты думаешь – простить Марью или нет?» спросила я его и услышала в ответ лишь тяжелый вздох.
Я
Беременность моя протекала на удивление легко. Мы с Наташей, которая ждала четвертого малыша, смеялись и заключали пари – кто из нас первый родит? Виктор смеялся вместе с нами, а Павел лишь качал головой.
Марья, спустя месяц, обменяла двухкомнатную квартиру, где жила с Геной, на однокомнатную в нашем городе. Оставшиеся после обмена деньги пожертвовала на колокол храма Святителя Николая. Стала часто ходить в храм к Виктору, стояла все службы, и вскоре устроилась там работать – мыла пол, чистила подсвечники. Андрей, с которым она то и дело пыталась объясниться, вежливо здоровался, но ничего и слушать не хотел – молча, не глядя на Марью, обходил ее стороной, а она провожала его долгим, полным боли взглядом.
Мой ребенок родился на месяц раньше Наташиного. «У Вас девочка! Поздравляю!» – молоденькая акушерка протянула мне малышку. Я не успела рассмотреть свою дочь, как ее тут же унесли. Через двадцать минут подошла педиатр, тоже совсем юная, и сообщила, что с ребенком все в порядке – никаких отклонений, 9 баллов по шкале Апгар.
Придя на выписку, Павел, взяв на руки дочь, прижал ее к себе. Дома нас, торжественно приехавших на машине, встречала целая толпа: Андрейка, Виктор с Натальей и детьми, отец Николай с матушкой и… Мария. Бережно развернув дочь, Павел вгляделся в ее личико и с недоумением посмотрел на меня. «Она здорова», – ответила я на его немой вопрос и обернулась к Марье: «Мань, поставь чайник, пожалуйста».
-
-
18.10.2010 в 09:20-
-
18.10.2010 в 09:38