В палате нас было пятеро. Первой сюда прибыла Ленка. Это она орала на все предродовое отделение, когда я только поступила на «Скорой». Врач, осмотрев меня, предположила, что налицо предвестники, и что рожу я недельки через две. Мне приказали спать. Под Ленкины крики, леденящие кровь, сделать это было проблематично. Я злилась: у меня же тоже неприятные ощущения от этих предвестников, но я же терплю! Режут ее, что ли?!
Во время беременности я опрашивала знакомых, больно рожать или нет. И мне все в один голос говорили, что приятного мало, но терпимо. Вот наши бабушки, например, делали это прямо в поле, а потом шли дальше работать. Главное, не распускаться. А то встречаются экземпляры, которые при каждой схватке бьются в истерике. Кричащая Ленка, видимо, совершенно распустилась. Она так подействовала на мою психику, что схватки резко усилились. И тут Ленка замолчала. Следом раздался детский плач. читать дальше
Я услышала, как акушерка сказала: «Хороший мальчик!» Потом в отделении наступила зловещая тишина. Я ходила от стенки к стенке, чтобы стало хоть чуть-чуть легче. Одна в палате, ночь, дико хочется пить. Я вышла в коридор. Никого! Открыла какую-то дверь. Увидела белый холод медицинских инструментов, поняла, что это операционная. В самом конце коридора на топчане спала медсестра. Она раздраженно бросила мне: «Прекрати бродить, доктора разбудишь, а ей с утра аборты делать!» Внутри все напряглось. Прямо на пол тугим сгустком шлепнулась вода. Заспанная врачиха, разбуженная медсестрой, не выбирала выражений… Я родила дочку. И только в палате увидела Ленку. Она сидела на кровати рядом. На ней был веселый домашний халатик, а черные волосы стягивала в шикарный пышный хвост широкая красная резинка. Она вся словно светилась — свежая, как только что распустившийся цветок. Я всегда завидовала такой естественной красоте. Потом привезли Марину. Мы думали, что ей лет сорок, а оказалось — девятнадцать. Получив передачу, Марина вынимала из пакета записку и начинала читать ее вслух. Как правило, там содержалось объяснение в любви. Маринин муж обладал романтическим складом. Он сожалел, что не имеет возможности в эти дни вынужденной разлуки целовать жену с головы до ног, как Наполеон — Жозефину. Ленка Марине вслух завидовала. Ее муж записок не писал. Он вообще ни разу не появился в роддоме. Передачи Ленке приносила свекровь. А я не понимала, как кого-то тут можно хотеть целовать. Женщины передвигались как тени — бледные, с отвисшими после родов животами, с намазанными от трещин сосками. Здесь, правда, это не имело никакого значения. Потому что достоинства «мамочек» в роддоме измерялись только тем, насколько здоровых детей они произвели на свет. У четвертой нашей соседки ребенок был великаном — почти пять килограммов. Сама мамочка тоже не подкачала. Ее звали Машей. И весила она килограммов сто. Она рассказывала, что во время беременности ее призывали сесть на диету, укладывали в патологию, но Маша просто не в состоянии вести голодный образ жизни. Это было заметно. Она все время звонила то мужу, то своей маме и просила привезти пирожных. Когда заказ поступал, она по телефону недовольно выговаривала: пирожные не те, она же просила — с кремом! Ей приносили огромные пакеты со съестным. Там было все — начиная от батонов колбасы и заканчивая буханками хлеб@. Маша была доброй и все время призывала нас перекусить, выпить чаю, попробовать то или се. Мы веселились, подсмеиваясь друг над другом, пока к нам в палату не положили Олю. Она была после кесарева сечения. Придя в себя после наркоза, Оля почти не отвечала на наши вопросы. Уткнувшись в подушку, она словно давала понять: отстаньте, знать никого и ничего не хочу. Мы перешептывались между собой: больная какая-то, не рада, наверное, ребенку. Может, вообще отказница — и от подобного предположения мы мысленно обливали ее презрением. В палате с обычным обходом появилась врач-педиатр. Быстренько сообщив, что с каждым из наших малышей все в порядке, она подошла к Оле. «Ваш ребенок вряд ли выживет,» — сказала врач. И мы все просто остолбенели. Оле исполнилось тридцать пять, и это была ее первая долгожданная беременность. Ребенок появился на свет недоношенным, весил полтора килограмма. «Все образуется,» — как-то сказала я, обливаясь жалостью, и погладила Олю по плечу. Она дернула этим плечом, словно сбрасывая мое утешение. «Ты что? — зашептала Ленка. — Ей ничего нельзя сейчас говорить. Только хуже делаешь. Если ребенок умрет, что тут может образоваться?» Оля все время плакала. Марина больше не читала вслух записок от мужа. И только шепотом спрашивала нас: «Интересно, а муж у нее есть? Может, у нее и мужа нет? А если мужа нет, то как она собирается одна ребенка растить? А отец ребенка что-нибудь знает?» Маша периодически подходила к Олиной тумбочке и выкладывала на нее что-нибудь из своих многочисленных съестных припасов. Оля ничего не ела. Самыми тяжелыми для нее были часы кормления. Когда разносили наших малышей, Оля накрывалась с головой одеялом. Потом ее куда-то перевели. Мы выписались. Перезванивались. С Ленкой стали ближайшими подругами. Ее муж, ни разу не навестивший жену в роддоме, превратился в трепетного отца. У Марины, наоборот, начался кризис в семейных отношениях: муж ревновал ее к ребенку. Маша наконец села на диету. Дети подрастали, и мы делились секретами ухода и воспитания. Со своей полугодовалой дочкой я сидела в детской поликлинике и ждала очереди на прививку. «Привет! — сказала мне какая-то ухоженная, красивая женщина. — Ты что, не узнала меня?» Ну, думаю, обознался человек. Впервые ее вижу! «Мы же в роддоме вместе лежали! Я — Оля!» Нет, ну я-то ее не узнала, потому что она все время пролежала, уткнувшись в подушку. Но как она узнала меня?! Оля держала мальчика — хорошенького, улыбчивого, с ямочками на щеках. Правда, зрительно он был все-таки меньше моей дочки. «Ой!» — сказала я и замолчала. Неужели это тот полуторакилограммовый малыш, жизнь которого висела на волоске? Красавец какой! «Да, вот мы какие! — гордо приподняла сына Оля. — Выросли! Хотя, конечно, два месяца из больниц не вылезали, жутко вспомнить». Наши дети в честь знакомства потрогали друг друга ручками и дружно засмеялись. И мы засмеялись тоже.
Во время беременности я опрашивала знакомых, больно рожать или нет. И мне все в один голос говорили, что приятного мало, но терпимо. Вот наши бабушки, например, делали это прямо в поле, а потом шли дальше работать. Главное, не распускаться. А то встречаются экземпляры, которые при каждой схватке бьются в истерике. Кричащая Ленка, видимо, совершенно распустилась. Она так подействовала на мою психику, что схватки резко усилились. И тут Ленка замолчала. Следом раздался детский плач. читать дальше
Я услышала, как акушерка сказала: «Хороший мальчик!» Потом в отделении наступила зловещая тишина. Я ходила от стенки к стенке, чтобы стало хоть чуть-чуть легче. Одна в палате, ночь, дико хочется пить. Я вышла в коридор. Никого! Открыла какую-то дверь. Увидела белый холод медицинских инструментов, поняла, что это операционная. В самом конце коридора на топчане спала медсестра. Она раздраженно бросила мне: «Прекрати бродить, доктора разбудишь, а ей с утра аборты делать!» Внутри все напряглось. Прямо на пол тугим сгустком шлепнулась вода. Заспанная врачиха, разбуженная медсестрой, не выбирала выражений… Я родила дочку. И только в палате увидела Ленку. Она сидела на кровати рядом. На ней был веселый домашний халатик, а черные волосы стягивала в шикарный пышный хвост широкая красная резинка. Она вся словно светилась — свежая, как только что распустившийся цветок. Я всегда завидовала такой естественной красоте. Потом привезли Марину. Мы думали, что ей лет сорок, а оказалось — девятнадцать. Получив передачу, Марина вынимала из пакета записку и начинала читать ее вслух. Как правило, там содержалось объяснение в любви. Маринин муж обладал романтическим складом. Он сожалел, что не имеет возможности в эти дни вынужденной разлуки целовать жену с головы до ног, как Наполеон — Жозефину. Ленка Марине вслух завидовала. Ее муж записок не писал. Он вообще ни разу не появился в роддоме. Передачи Ленке приносила свекровь. А я не понимала, как кого-то тут можно хотеть целовать. Женщины передвигались как тени — бледные, с отвисшими после родов животами, с намазанными от трещин сосками. Здесь, правда, это не имело никакого значения. Потому что достоинства «мамочек» в роддоме измерялись только тем, насколько здоровых детей они произвели на свет. У четвертой нашей соседки ребенок был великаном — почти пять килограммов. Сама мамочка тоже не подкачала. Ее звали Машей. И весила она килограммов сто. Она рассказывала, что во время беременности ее призывали сесть на диету, укладывали в патологию, но Маша просто не в состоянии вести голодный образ жизни. Это было заметно. Она все время звонила то мужу, то своей маме и просила привезти пирожных. Когда заказ поступал, она по телефону недовольно выговаривала: пирожные не те, она же просила — с кремом! Ей приносили огромные пакеты со съестным. Там было все — начиная от батонов колбасы и заканчивая буханками хлеб@. Маша была доброй и все время призывала нас перекусить, выпить чаю, попробовать то или се. Мы веселились, подсмеиваясь друг над другом, пока к нам в палату не положили Олю. Она была после кесарева сечения. Придя в себя после наркоза, Оля почти не отвечала на наши вопросы. Уткнувшись в подушку, она словно давала понять: отстаньте, знать никого и ничего не хочу. Мы перешептывались между собой: больная какая-то, не рада, наверное, ребенку. Может, вообще отказница — и от подобного предположения мы мысленно обливали ее презрением. В палате с обычным обходом появилась врач-педиатр. Быстренько сообщив, что с каждым из наших малышей все в порядке, она подошла к Оле. «Ваш ребенок вряд ли выживет,» — сказала врач. И мы все просто остолбенели. Оле исполнилось тридцать пять, и это была ее первая долгожданная беременность. Ребенок появился на свет недоношенным, весил полтора килограмма. «Все образуется,» — как-то сказала я, обливаясь жалостью, и погладила Олю по плечу. Она дернула этим плечом, словно сбрасывая мое утешение. «Ты что? — зашептала Ленка. — Ей ничего нельзя сейчас говорить. Только хуже делаешь. Если ребенок умрет, что тут может образоваться?» Оля все время плакала. Марина больше не читала вслух записок от мужа. И только шепотом спрашивала нас: «Интересно, а муж у нее есть? Может, у нее и мужа нет? А если мужа нет, то как она собирается одна ребенка растить? А отец ребенка что-нибудь знает?» Маша периодически подходила к Олиной тумбочке и выкладывала на нее что-нибудь из своих многочисленных съестных припасов. Оля ничего не ела. Самыми тяжелыми для нее были часы кормления. Когда разносили наших малышей, Оля накрывалась с головой одеялом. Потом ее куда-то перевели. Мы выписались. Перезванивались. С Ленкой стали ближайшими подругами. Ее муж, ни разу не навестивший жену в роддоме, превратился в трепетного отца. У Марины, наоборот, начался кризис в семейных отношениях: муж ревновал ее к ребенку. Маша наконец села на диету. Дети подрастали, и мы делились секретами ухода и воспитания. Со своей полугодовалой дочкой я сидела в детской поликлинике и ждала очереди на прививку. «Привет! — сказала мне какая-то ухоженная, красивая женщина. — Ты что, не узнала меня?» Ну, думаю, обознался человек. Впервые ее вижу! «Мы же в роддоме вместе лежали! Я — Оля!» Нет, ну я-то ее не узнала, потому что она все время пролежала, уткнувшись в подушку. Но как она узнала меня?! Оля держала мальчика — хорошенького, улыбчивого, с ямочками на щеках. Правда, зрительно он был все-таки меньше моей дочки. «Ой!» — сказала я и замолчала. Неужели это тот полуторакилограммовый малыш, жизнь которого висела на волоске? Красавец какой! «Да, вот мы какие! — гордо приподняла сына Оля. — Выросли! Хотя, конечно, два месяца из больниц не вылезали, жутко вспомнить». Наши дети в честь знакомства потрогали друг друга ручками и дружно засмеялись. И мы засмеялись тоже.